Вы услышите, что такое справедливость по опыту тех, кто всю жизнь ищет опасных и жестоких. Повод есть: 5 октября – День уголовного розыска, но получилось не про полицию. И мысли очень своевременны.

Когда я зашел к заместителю начальника Управления уголовного розыска Петербурга и Ленобласти Александру Самусенко, он через стол пожал мне руку, не отрываясь от телефона. Выдохнув, он устало заговорил: "Женщине, не пожилой, звонят и просят снять миллион рублей да перевести на "безопасный" счет. Она идет в банк, в банке ей говорят, мол, одумайтесь – это мошенники. Она им не верит, идет в другой филиал. Там скандалит, и ей миллион выдают. Она все переводит на "безопасный" счет, а теперь боится это рассказать мужу, потому что подозревает, что денег нет, но не верит полиции, где ей говорят, что ее обманули. Женя, это как? Это что?!".

Я засмеялся и только. Потому как обсуждать телефонное безумие и ежедневный спам заявлений о потере денег – нет больше сил практически ни у кого.

Александра Самусенко я знаю очень давно. До того, как встать над сыском двух регионов, он лет 20 проработал "убойщиком". Он такой надежный, неторопливый, обдумывающий поступки, с принципами. Как говорится, такое видел-перевидел, что с ним есть, о чем помолчать. Но у меня другой жанр.

Полковник, конечно, захотел поговорить за весь уголовный розыск. Потому что должность, потому как не обидеть в праздник все другие направления, но я-то знал, что он будто из того старого анекдота про подводника: чтобы подводник ребенку ни мастерил, все равно подводная лодка получится.

- Всего пара вопросов, - предупредил я, понимая, что если вдолгую, то он попросит меня встретиться вечерком, и на этом – все – я его сегодня потеряю.

- Давай, - с удовольствием ответил.

- Но это не вопросики, а вопросы. Нас не интересует статистика раскрываемости и прочее скучное.

- Понимаю.

В силу биографии понимал и я: опер часто часами разговаривает с задержанным и не про то, что "признайся – тебе лучше будет". Сотрудник начинает понимать тонкие вещи, характеры, запахи ситуации. Все то огромное, важное, что никогда не войдет ни в какие протоколы, обвинения, приговоры. В этом месте, на мой взгляд, и находится справедливость. А справедливость – это не этическое понятие. Закон стоит на трех китах: право, здравый смысл и справедливость. Просто про справедливость в бумагах не пишут.

- Первый вопрос, - я сел напротив и включил диктофон на телефоне. - Помнишь ли дела, обстоятельства, которые пусть и закончились приговором, но ты понимал, что он, конечно, законен, но несправедлив? Допустим, не десять ему надо было дать, а два. А может, и отпустить.

- Конечно же, были. Но это только мое мнение. Это я так себе представляю. Это моё понятие о справедливости. Сейчас возьми - выйди на улицу и расскажи вот эту же историю ста людям, и девяносто из них скажут, что всё нормально, всё правильно. И я-то тоже с этим согласен по большому-то счёту, но эмоционально – это другое дело. Я не оправдываю этого человека, совершившего это преступление. Но согласен и с тем, что, наверное, многие люди поступили бы так же в его ситуации.

Я не хочу сейчас ни уголовное дело называть, ни фамилии, ничего, но история очень простая, многие поймут, о чём я говорю. Я говорю сейчас о сыне, который застрелил убийцу своего отца спустя много-много времени – через десять или пятнадцать лет. Он жил с этим, рос с этим, знал это и в конечном итоге сделал это и сел в тюрьму. Он не пришёл, он не сдался, но мы его поймали, и он отсидел как положено.

Как правоохранитель я на сто процентов говорю за то, что он совершил преступление, а эмоционально где-то здесь не буду его осуждать очень сильно. Это же у каждого человека присутствует. Это его отец.

Но все равно. Скажем так: законная машина, или машина закона, свою пищу получила.

- К машине никаких вопросов нет. Но она начинает работать с того, что на кнопку нажал Самусенко или оперативники, а до того, как они нажали, - они сидели примерно за таким же столом, и кто-нибудь из них или тот же Самусенко всё выяснил, всё понял и мог сказать: "Слушайте, а вот зачем его задерживать? Где вы здесь видите преступление?".

- Я понимаю, о чём ты говоришь. Жень, я банальности говорить не хочу. Я элемент карательной государственной машины. Может быть, какой-то значимый и будучи не самым весомым звеном этой машины, но без моего, скажем так, понимания всего этого процесса она не будет работать, эта машина. И я, может быть, в какой-то момент мог бы допустим отвернуться и, наверное, кто-то бы не пострадал, но убойный отдел — это всегда очень эмоциональные люди, очень эмоциональные. Ты всё это и так знаешь. Мы не можем перешагивать эту линию, наше понимание человека не даёт нам право ни в коем случае отпустить его в какой-то момент. Ну я не встречал в своей жизни никаких вот таких даже очень эмоциональных моментов, где люди ну просто вот так давили мне на какую-то кнопку внутри меня, и я бы сказал: "Нет, я вас не буду сажать". Такого не было. Суди обо мне сам.

1.jpg Александр Самусенко на задержании подозреваемого в убийстве

Да - мы находили их, да - мы с ними разговаривали и да - мы делали всё, чтобы минимальное наказание было, но закон в каком-то смысле позволяет это сделать, насколько это возможно. Убойщики всегда отличались таким не очень правильным с точки зрения других оперативников взглядом на жизнь.

- Тогда второй вопрос.

- Надо бы в праздник ребят поздравить, а то как-то некрасиво, - успел вставить полковник.

- Ребята взрослые, я среди них рефлексирующих не видел. Сегодня "заказной" отдел поднимает древние убийства. В прямом смысле занимается археологией. И что получается: нашли бывшего гангстера, а он может быть человеком спившимся, но он может быть человеком на очень хорошей машине, кто занимается какими-то важными делами, притом делами хорошими, но напротив него сидит оперативник и разговаривает с ним о том, что произошло, когда этот оперативник ходил в школу. Это не значит, что оперативник не разбирается, но на кафедре истории учат смотреть глазами того времени, которое ты изучаешь. А тогда одни гангстеры убивали других гангстеров. Вот справедливо ли его сажать? Кровь-то высохла.

- Понимаю, о чём ты. Извини, для меня это обычная банальность. Если бы это была разовая акция, где встретились две группировки и набили друг другу морды, один другого ударил так, что тот упал и умер, - это было бы одно, но они ходили и убивали как на работу и за ними не один, не два, не три, а от двадцать, а, может быть, и тридцать трупов. Это как? Работа у них была такая – убивать.

Да, бывало и со стрелок увозили мёртвые тела, а бывало, что и вопросы так решали - убивали директоров фирм, директоров магазинов, женщин. Ну, а что? Нет человека и нет проблем. Кровь всегда - вне закона. Сейчас все по-другому.

Я не очень в этом хорошо разбираюсь, но экономика дошла до такой степени, что, убив человека, не решается вопрос денег. Наверное. Надеюсь. Но те, о ком мы говорим, - это люди, которые не просто совершили убийство и просто вот так как-то по-дурацки получилось. Это люди, которые жили кровью. Они жили зная, что они сегодня убьют одного, второго, третьего. Может быть, они понимали, что и их могут убить, но создается впечатление, что они уже привыкли к такой жизни. И то, что сейчас они уже высокопоставленные, добропорядочные, кто-то, может быть, церкви строит - это ничего не значит. У тех убиенных оставались дети, родители, родственники, которые тоже всё помнят.

- А вот те люди из девяностых, когда вы общаетесь с ними, они говорят вам, мол, слушайте, а вы вообще понимаете, как тогда было? Не вам судить.

- Конечно, они так и говорят. Это их основной аргумент. Они говорят всё то, что мы только что сказали. Мы тогда так жили, потому что по-другому нельзя было жить. Что значит нельзя? Вот если в этой череде трупов отыскать женщину - директора магазина, а я сейчас говорю чёткие, абсолютно понятные мне эпизоды, которые были, это что – тоже череда бандитских трупов? Не-е-е-т.

Они захотели захватить магазин, поэтому её и убили. Это что, они так жили? Это что, она им угрожала? Нет, это значит, что границы стёрлись, это значит, что они уже стали бешеными волками. И просто тогда их не уничтожил никто, а то, что мы сейчас догоняем, ну в этом может нет доблести, но справедливость есть.

- Третьего вопроса не было, но он только что родился. Вы их догоняете, потому что – это ваш гончий инстинкт? Потому что зазвенела графа – "раскрытие преступлений прошлых лет"? Потому что хотите доказать сильным, что вы сильнее? Потому что фактически закончились заказные убийства, а поножовщину раскрывать, это как мне новости про погоду писать? Такое вот у меня "ЕГЭ".

- А это не то, не это, не пятое, десятое. Это возвращение. Это как постоянно доставать с полки какую-то книгу, перечитывать её, понимать, что до конца не понял содержания. Это точно не самомнение. Это… Это недоделанная работа. Скажу предельно просто.

Это как ты делаешь что-то, ну, условно, табурет. Делаешь, делаешь его. Вроде бы нормально всё получается, но ножки три. И пусть он стоит и посидеть можно, но ножки три! А должно быть четыре. И ты не врешь себе – их должно быть четыре. И доделываешь.

Так это про табурет! А про смерть? Как с этим жить? Это очень сложный вопрос. Это то, о чем просто так много говорить нельзя. Себе говорить надо.

А вот оставить фото для текста он отказался вплоть до "нет и все".

"Не хочу я в теплом кабинете как большой начальник выглядеть".