Их фотографии становятся иконами и, молясь 9 мая, мы сужаем память в один канонический эпос. Личное запоминается прочнее.
Не верю в родину на географической карте России. По мне, так она – невидимый такой сосед. Если ты заблудишься, он подсядет к тебе, похлопает по плечу: "Сынок, ну как же так?". И я сам подсел к маме.
82 года – много. А рожденные в 1937 помнят военное время кусочками. "Все равно расскажи". Наши мертвые не выйдут из могил поговорить.
Война ее застала в Новгородской, в селе Громково, куда на лето семью привез отец. Скоро оказались под немцами. "Мне же было лет пять. Может, это помню я, а, может, мне рассказывала сестра. Немцы на мотоциклетках приезжали, жгли дома, а мы в бане всемером жили. Старшие говорили, что партизаны что-то взорвали, а немецкий офицер командовал крестьянам: "Рус, десять минут", и выбивал окно".
Освободили эту территорию осенью 1942. "Мама на подводах раненых возила. Рассказывала, как однажды с телеги боец сполз, а горло у него перебито, и он позвать на помощь не мог… Один раз бабы, увидев спящего пьяного начальника в белом полушубке, украли у него сапоги… Как бомбили, мама рассказывала: рядом с ней лежит солдат на спине, смотрит в небо и прикидывает – попадет-не попадет. Между взрывами учит: "Товарищ Сталин говорит, да товарищ Сталин говорит …". А мать голову руками закрыла, уткнулась в землю и думает: "Бомба-то глупая - не знает про слова товарища Сталина".
Вскоре их эвакуировали в Томск. "Там уже мы не были голодные. Картошка была, репа, в Сибири много кореньев, турнепс. А какие там кедровые орехи! Сестра залезала на дерево и трясла ветки, а я подбирала шишки. Потом кололи в хате между дверью и косяком. Один раз промахнулась, и до сих пор ноготь неправильно растет. Никакой маникюр не помогает".
Победу встретили, когда купались в речке. На маме моей мамы были бусы из красного янтаря. Их с радости рванул кто-то рукой и у нас дома долго еще хранились кусочки, что она смогла выловить.
В Ленинград вернулись в ту же комнату в коммуналке на Васильевском. Все опечатано было, но многие вещи пропали. "Дворник Дуся говорит маме: "Хочешь перед иконой встану на колени – ничего твоего не брала". А мама-то видела у нее свою фарфоровую посуду. Тогда посуда – это не сейчас – в каждом магазине. Говорит ей: "Вот только перед иконой не надо". Мама же староверкой была".
Фото: из личного архива Евгения Вышенкова
Моя бабушка получала 600 рублей на заводе в горячем цеху и 280 рублей пенсии за погибшего мужа. Ее мужа, моего деда, убили на Синявинских болотах в феврале 1942. Его приятель говорил: "Оттуда не возвращаются".
"Мама по ночам вязала еще, а в воскресенье продавала кофты на Лиговской толкучке. Помню, как уголь я воровала с набережной Лейтенанта Шмида, в квартире же печка была, а если взрослый попадется – тюрьма. На карточки давали иногда маленькие конфеты-леденцы. Я их продавала на Большом проспекте. Заверну в газетный кулечек и торгую. Так самой хотелось, что иногда конфету пососу – сахар оближу и обратно ее в кулечек. Как-то у меня одна аферистка карточки украла. Подошла, мол, я тебе куклу подарю. Когда мама узнала, что карточек нет, то отвернулась лицом к стенке и ни слова мне не сказала. Какие куклы после войны".
До этого Лида Вышенкова рассказывала с настроением. И только в этом месте она сдерживала слезы.
Мужчин было мало. Тогда так говорили: "Вдов в гости не приглашают". Ревновали те, у кого мужики были. Инвалидов без рук, без ног – много. Они на своих салазках милостыню около памятника Ленина на Большом проспекте Васильевского просили. Их потом всех на Валаам отвезли.
"А первый раз сыр я попробовала в начальных классах школы. У моей подруги отец – профессор, он получал 15 тысяч рублей. Сижу в гостях, а домработница чай наливает. Сыр на столе, мол, бери, Лида, не стесняйся. А я знала про сыр, но он был только в коммерческих магазинах. Ела маленькими кусочками, не показывала, что это счастье какое-то. Держала фасон", - продолжает вспоминать.
Немцы-пленные на углу 21-ой линии и Среднего проспекта дом строили. До сих пор стоит. Шпана с бритвами. День Победы не праздновали. Первый раз столы накрыли в 1965.
А в 1972 году моя мама оформлялась на Кубу как специалист. Собирала справки. И в военкомате договорилась, чтобы написали про отца: "Пал смертью храбрых". В похоронке-то было – "пропал без вести". Даже при Брежневе считалось, что раз пропал без вести, значит, мог в плен сдаться. Мог выжить и жить где-нибудь в Европе, а моя мать, наверное, с Кубы к нему бы сбежала. Но это уже не про войну.
Никогда не был ни в Томске, ни в селе Громково, а та географическая карта оживает.
Евгений Вышенков,
47news